Борис Орлов - Судьба — солдатская
— А ты тоже хороша: и из-за тебя, поди, он пошел в эту самую отлучку-то… Поди, и к свадьбе готовишься… потихоньку.
— Что ты, мама?! Ему еще год служить. — Валино лицо пошло красными пятнами. — Уж как скажешь! Может, я еще и не решила, люблю его или нет.
— Да видно! — укорила она дочь. — Будь оно так, не переживала бы. — И вышла.
Валя еще не знала, помирится или нет с Петром. Но, обругав себя за несносный характер, поняла, что была не права, и от этого ей стало хорошо. Раздевшись, легла в постель. Глаза закрылись сами собой, и навалился на нее глубокий детский сон. Мать, вскоре войдя снова в комнату, долго стояла над дочерью. О чем-то вздыхала… Изрезанные мелкими морщинками губы ее то и дело шевелились…
В распахнутое окно лился мягкий закатный свет. С речки тянуло прохладой. Все в комнате охватывали сумерки. Но лицо Вали, спокойное и розовое, мать продолжала видеть. Когда совсем стемнело, Варвара Алексеевна тихонько прикрыла окно, снова подошла к кровати, но слабые глаза уже не различали лица дочери, хотя ей, матери, оно все виделось, безмятежное, счастливое…
Глава вторая
Чеботарев редко видел сны. А в эту ночь ему приснилось, будто он на свадьбе у своей одноклассницы Гальки. Гальку до десятого класса дразнили Рыжей. За свадебным столом она сидит в белом подвенечном платье одна, без жениха. Никто не спрашивал, где жених, потому что Рыжая — девчонка злая и сильная: может так огреть чем попало, что ходуном заходит перед глазами белый свет. Перед Галькой целая батарея бутылок с густым бордово-красным вином… Чеботареву отвели место у самой двери. Отсюда хорошо смотреть в окно — на высоченную, в два обхвата лиственницу, а за нею — на кромку обрыва, на золотистую, как Галькина голова, тихую вечернюю Обь, за которой синела бескрайняя тайга с бледным, чуть желтоватым небом. Рыжая насупленно смотрит на пустой стул рядом. Вдруг, оглядев компанию, Галька тычет рукой в Сеньку и говорит: «Садись за жениха».
Сенька тоже боится Рыжую и поэтому беспрекословно выполняет ее требование, хотя этого ему совсем не хочется.
Галька берет в руки стакан с вином. Берет в руки свой стакан и Сенька… Берут все. Митька кричит: «Рыжая, чокаться будем, а кричать «горько» не будем! Это пережиток помещичье-буржуазный! Помнишь, говорила Цапля — литераторша?» Митьке от Гальки мальчишкой попадало больше всех, но он все равно не шел с ней на мировую. Петру хочется урезонить Митьку: «Не выгибайся!», и он пробует, но… нет голоса. А все уже стоят и тянут друг к другу граненые стаканы. Петр хочет поднять свой, но стакан прирос к столу. Бегут мучительные секунды. Рыжая, сведя густые белесые брови, вперила в Петра глаза. Чокаются. Петр слышит не перестук, а тревожный, набатный звон стаканов. Надо и ему чокаться, но рука не может оторвать стакан… И вдруг донышко отстает, и бордово-красная жижа льется на стол, обтекая тарелки с закусками…
Возле пристани под горой тревожно гудел буксир. Чеботарев проснулся. В открытом окне на чистом светлом небе играли зоревые сполохи, сгоняя одинокую звезду. Тревожно зуммерил ротный телефон. Дежурный, видно, спал в штабной комнате. По кафельному полу часто-часто звенели подковы сапог дневального — он бежал к телефону. Чеботарев закрыл глаза, повернулся на другой бок и, спрятав под простыню голову, тут же уснул. Но сон его был краток: по казарме во всю мощь покатился срывающийся голос дежурного по роте старшего сержанта Растопчина:
— Ро-о-ота, па-а-адъ-е-е-ем! Боева-а-ая трево-о-ога!..
И с Чеботарева, как ураганом, сорвало простыню.
Спрыгнув с койки, он машинально натянул брюки, гимнастерку, сунул в сапоги ноги. К пирамиде с оружием прибежал первым. Схватил свой ручной пулемет. В сутолоке отыскивал Карпова, который был у него вторым номером. Увидел его у вешалки, когда хватал скатку. С кислым, заспанным лицом Карпов осовело водил глазами.
— Ты что?! — набросился на него Чеботарев.
— Что? Ничего! — огрызнулся Карпов. — Скатку свою не найду никак. Кто-то, видно, заместо своей взял.
— Не разевай рот! — крикнул Чеботарев и побежал на плац.
Старшина Шестунин согласно боевому расчету, сообщаемому ежедневно на вечерней поверке, уже строил роту.
Чеботарев стал в строй. Почти следом, оттолкнув Закобуню, втиснулся рядом и Карпов.
— Нашел шинель, значит, — усмехнулся Петр.
— Нашел, — ответил тот нехотя. — На пол свалили. За вешалкой, не заметил в такой толкучке.
— Раззява ты, — миролюбиво сказал Петр. — Раззява, вот что я скажу тебе. Надо с вечера смотреть, что где у тебя лежит… Так когда-нибудь без дисков прибежишь, а то и без штанов. А начнись война?..
— Не прибегу, — обиделся Карпов. — Что я, ребенок?
Выслушав доклады помкомвзводов, старшина согласно боевому же расчету послал часть бойцов и младших командиров на склады получать боекомплект — патроны, гранаты, снаряжение, обмундирование, суточный неприкосновенный запас продовольствия — НЗ. Оставшиеся люди заняли боевой порядок роты — окопы и пулеметные ячейки вдоль забора, амбразуры — окна в здании, чердаки…
Участок обороны отделения, в котором служил Чеботарев, находился возле забора. Бежали гуськом: командир отделения сержант Курочкин, младший сержант Чеботарев, бойцы Карпов, Закобуня, Сутин…
Спрыгнув в свой окоп, вырытый еще прошлой весною, Чеботарев поставил на площадку пулемет, деловито поправил ножки, приложился — удобно ли будет стрелять. Водя мушкой по серым, истрескавшимся доскам забора, думал: «Куда же тут стрелять, если взаправду враг?»
В сирени свистнула синица и смолкла.
Карпов сидел на дне окопа. Открыв коробку, он вытащил диск и ждал распоряжения Чеботарева.
Между забором и сквером от проходной бежали старший лейтенант Холмогоров и его связной.
— Встань, — сказал Чеботарев Карпову, — командир роты.
Метрах в тридцати от окопа Холмогоров перешел на шаг — выдохся, через весь город бежал. Увидав на плацу Акопяна, повернул прямо к нему. Туда же затрусил от дальнего окопа Шестунин.
Чеботарев тревожно посматривал на Акопяна с повязкой дежурного по части на рукаве. Вспоминал не столько о размолвке с Валей, сколько о самовольной отлучке. Становилось не по себе. «На мою беду, затеял вчера Федор эти смотрины, — подумал, вздохнув, Петр. — Вот сейчас Акопян доложит, и начнется».
Он поглядел на смирно привалившегося к стенке траншеи Карпова, внутренне обругал себя: «Угораздило же пойти в самоволку! Столько времени прослужил, и ни одного серьезного нарушения дисциплины не было, а тут на тебе, вычудил».
Отвернувшись от Карпова, Чеботарев снова стал смотреть на командиров. «Неужели доложит?!» — опять вздохнул он. Вздохнул и нетерпеливо уставился в сутулую спину старшего лейтенанта Холмогорова, который уже выслушивал коренастого Акопяна, а потом поглядел на рослого старшину, узнававшего каким-то ему одному известным способом обо всем, что делается в роте… Чеботарев соображал на всякий случай, как себя вести. Думал: «Неужели не пронесет?» Его охватили сомнения: правильно ли поступил, что не доложил о самоволке сам. Вспомнил, как еще вчера, когда только расстался с Валей, решил: придет в роту, найдет командира отделения Курочкина и скажет ему, где был, а там… Там, ясно, губа — или прямо с вечера, или с утра. Отсидит, вот и все. Неуверенность в правильности этого решения появилась у Петра, когда он подходил уж к части. Заколебался тут Петр: нужно ли докладывать? Ведь знают только Федор да Валя с Соней. Доложишь, а потом стыда не оберешься: и засмеют, и… Первое, что получится из этого, свои же, бойцы и сержанты, скажут: «Эх, тоже мне! Нашкодил и сам же с повинной… Трус». А Курочкин соберет отделение и станет прорабатывать. Построят взвод — командир взвода лейтенант Варфоломеев пропесочит, а там и командир роты с политруком Буровым… А что он ответит комсомольцам?.. Нет, надо молчать. Губа — это не просто: доложил, сел, отсидел, вышел… И решил он не докладывать, — может, пронесет. Но когда у проходной встретил его Акопян, понял Чеботарев: не пронесет… Однако Петр и здесь остался при своем решении: не докладывать. «Если Акопян доложит… — рассудил он, неторопливо подходя к казарме. — Ну, что ж… тогда пусть что будет: сознаюсь… судьба, значит…»
Холмогоров выслушал Акопяна и как-то медленно развернулся всем туловищем к окопам. Крикнул так, что голос его, обычно громкий, хотя и с хрипотцой, сорвался:
— Ро-о… строиться!
Петр, охваченный испугом, что сейчас все и начнется, со звериной легкостью выскочил из окопа.
Сломя голову неслись на плац бойцы и сержанты. Гремели котелки, фляжки, противогазы, били по бедрам ручками шанцевые малые лопаты…
Шестунин построил роту. Прокричав «Смирно!», побежал к Холмогорову, который стоял с командирами взводов в стороне.
